Вера Камша - Млава Красная [пролог и первая глава]
— Ваше высокоблагородие, прошу покорнейше. — Вертлявый распахнул дверь, и навстречу Сажневу с тёмно-красного дивана поднялся офицер в мундире гвардейских гренадер. Высокий и плечистый, с мягким, обманчиво спокойным и даже вроде как не очень волевым лицом, Фёдор Росский был не из тех, на кого сразу обратишь внимание. И не из тех, кого забудешь.
— Давненько не виделись, друг мой! — Росский шагнул вперёд, они обнялись. — Хоть бы весточку подал. Кабы не Колочков из министерства, я бы до парада и не узнал, что югра здесь. Я-то думал, ты всё по капказским линиям, злых горцев гоняешь…
— Гонял, Фёдор Сигизмундович, — усмехнулся Саж-нев, понимая, каким вышел бы дураком, не придя и оттолкнув друга. — Гонял до самого Камиль-бекова безобразия. А уж после него — да, прогуляться довелось…
— Наслышан, как же, — кивнул гвардионец. — Жаркое дело было, Григорий Пантелеевич?
— Жаркое, — эхом откликнулся югорец. Рука сама ухватила стопку — запить жуткие воспоминания: когда они вошли в станицу, где полтора дня хозяйничал сиятельный Камиль-бек, на пороге осквернённой церкви их ждал с издевательской аккуратностью выложенный, в явную насмешку над христианским, крест: слой бутового камня, слой связанных, притиснутых друг ко другу детей, от младенчиков до трёх-четырёхлетних малышей, и сверху снова камень.
Замерли тогда солдаты — замерли сперва, а потом все разом, голыми руками да тесаками бросились рушить проклятое каменное зло. Кто-то крикнул, чтобы тащили шанцевый инструмент, но не успели даже приволочь кирки, стрелки кровавили ладони, срывая с места ненавистные валуны.
Мёртв. Мертва. Мертва. Мёртв…
Дышала только одна девчоночка, её только и удалось спасти.
Банду Камиль-бека после того выслеживали почти полгода, наконец загнали в ущелье, и… Сажнев не успел тогда остановить разбушевавшихся солдат, да и, будем откровенны, не захотел останавливать. Если знатного пленника отослать в Анассеополь, он ведь вывернется, гад, в раскаяние с благородством сыграет, а василевс, глядишь, вместо того чтобы повесить ирода, отправит в ссылку, куда-нибудь под Желынь, ещё и пенсион, как тому имаму Газию, назначит… Нет, уж лучше так, как они тогда. Надолго запомнят горы, как вопил сиятельный бек вместе с верными мюридами, откуда голос только взялся.
— …Поймали, значит, сиятельного, — неожиданно зло ухмыльнулся Росский, дослушав повесть Сажнева. — И поступили с ним соответственно?
— Соответственно. — Югорец сжал пудовый кулак. — Сам знаешь, Фёдор, по-иному они не понимают.
Росский кивнул.
— Знаю, да только одними только штыками да пулями всё равно не получится.
— Получится! — хищно оскалился югорец. — Небось при батюшке Алексее Петровиче тихо сидели, нос из гор боялись высунуть. Государь милостив, тоже решил, что всё, больше не полезут, научены. Тут-то и началось…
Да, началось. Две вырезанные казачьи станицы. И, как говорили шёпотом, не без предательства кого-то из штабных.
— За Большую Авксеньтьевскую да Сухопадскую мы сполна отплатили. — Сажнев даже кулаком пристукнул. — Надолго запомнят.
— Они — пожалуй, а мы… Вот возьмёт какой-нибудь… — Росский сделал паузу, явно кого-то вспомнив, — на Капказ за мерзости сосланный, сочинит слезливую историйку, как последних детей вольности обижают, и в толстых журналах напечатает. Дамы же цветами завалят. Ах, смелость какая! Ах, как они интересны!
— Смелость… — только отмахнулся Сажнев. — Из-за чашки с кофием. Нет, Фёдор Сигизмундович, моё правило простое. Коль в доме зиндан да полон — то хозяина дома вздёрнуть, а сам дом взорвать. Война ведь, не институт благородных девиц.
Росский вздохнул. И впрямь война, и нет иного средства, кроме первобытной жестокости, единственного языка, что понимают на Капказе. Потому что иначе — набеги, набеги, набеги, ямы с пленниками, рабские рынки Персии и Османии и растерзанные тела станишников да насаженные на колья детишки.
— Эх, оставим сие, Григорий Пантелеевич. Мы с тобой солдаты, аитонепосебестановится. Ты уж прости меня. Это я, чарки тебе выпить не дав, расспрашивать принялся. О другом давай потолкуем…
— Можно и одругом, — легко согласился подполковник. — Верно говоришь, давненько не виделись. Дочки-то как? Уже, поди, почти что невесты?
— Спасибо, Григорий Пантелеевич, слава богу, все здоровы, — отозвался Росский, но как-то механически, явно думая уже о чём-то другом. — Дочки растут, да. — Он вдруг улыбнулся. — Но за тебя, медведь, всё равно не выдам, даже и не думай!
— Куда уж мне, — подхватил Сажнев. — Мы, вятские да югорские, вежества анассеопольского не знаем. Расскажи лучше, Фёдор Сигизмундович, про себя. Говорят, в «министерству» тебя брали…
— Говорят… — Росский усмехнулся. — Говорит… Ну, Фаддей! Тёпленька водичка во рту не удержится! Да, звал меня князь Орлов парой к полковнику Колочкову, тот-то с Сергием Григорьевичем в дружбе с младых ногтей, честен предельно, но как до Зульбурга едину книжку начал, так до сих пор и не одолел. Сергий Григорьевич его, само собой, не оставит, но докладчик ему нужен. Чтоб и по-немецки, и по-английски, и чертежи прочесть, и смету проверить…
— А ты не пошёл, — с довольным видом напомнил Сажнев. Они уже пропускали по второй рюмке, заедая вкусными грибами со сметаной и прочими закусками а-ля рюс, которые Танти не только не отвергал, но всячески совершенствовал.
— Не пошёл. Теперь вот нет-нет да и пожалею.
— Супруга?
— И это выболтал? Вот ведь! Нет, Григорий Пантелеевич, не из-за Софьи, хоть она и впрямь победы паркетные превыше воинских ставит. Помнишь, как мы с тобой на Зелёной линии начальство с уставами да воров-интендантов понужали?
— Ещё бы! — Сажнев с сомнением глянул на нечто похожее на маленькие уши и решительно вернулся к грибкам.
— А ведь уставы к нам не с небес валятся. Те, кто пишет их, зачастую дальше Хотчины носа не кажут или, как Булашевич с Колочковым, позавчерашним днём живут, над Буонапарте победами. Сергий Григорьевич бьётся как рыба об лёд, но не разорваться ему. Хочешь, я тебя рассмешу?
— Попробуй.
— Взял Орлов на пробу по протекции младшего Горяинова. Все науки превзошёл, старательный, аккуратный, только буонапартист, да такой, что зайца уткой запишет, лишь бы интерес своего кумира соблюсти, а кумир-то, как назло, нарезное оружие не одобрял.
— Надо же! — удивился Сажнев, имевший о Потрясателе Эуроп, в отличие от своих штуцеров, весьма смутное представление.
— Ну, в этом-то как раз беды особой нет. — Росский с удовольствием занялся отвергнутыми товарищем «ушками». — Все ошибаются. Протяни Буонапарте подольше, разобрался бы, а в те поры да с его-то верой в генеральные сражения штуцера и впрямь баловством могли показаться. Не в нём дело — в Горяинове. Ну не мог он признать, что божество его ошибалось, вот и пустился во все тяжкие. Дескать, недосуг Буонапарте было, война мешала. Ему в ответ, что англичанам с австрийцами она не меньше мешала.
— А он что?
— Что французы с их южным темпераментом не могут точно в цель бить, так что не ошибка это, а понимание характера национального. Ну, развеселил я тебя?
— Обхохочешься. Может, и стоило тебе к министру идти, глядишь, Софья Януарьевна бы помягчела.
— Надо было. Только уж больно не хотелось балканскую кампанию пропускать, а теперь, похоже, ей вовсе не бывать. И это, боюсь, ещё не самое скверное…
Отворилась дверь, внесли горячее. Росский, задумчиво пощипывая хлеб, ждал, когда уйдут лакеи, и лицо полковника больше не казалось мягким. Сажнев помнил этот его взгляд. Даргэ, приснопамятный горный аул, югорцам выпало брать его с гренадерами Росского.
Никто не пытается спастись. Дороги перехвачены, вокруг аула — поля. Казалось бы, может скрыться конный, мало ли тайных троп в окрестных горах! — но отовсюду, с севера, с запада, с востока, всё громче и громче канонада, яростно лают русские горные пушки, вклочья разнося преграды.
Дорога расширяется, идёт под уклон. Конные мюриды, оторвавшись от русской пехоты, торопятся к окраинам аула, где уже готовятся закрыть старые ворота; Даргэ окружает невысокая стена, и там сейчас черным-черно от народа. Защищаться готовится и стар и млад.
— Фёдор Сигизмундович! Цел?
— Что ж мне сделается, Григорий, — ухмыляется Росский.
— Саблю-то окровянил…
— Пришлось. Уж больно мюрид горячий попался. С простреленной грудью прямо на меня так и лез. Пришлось… охолодить.
Охолодить, да. Снести голову — школа рубки лейб-гвардии Кавалергардского полка, откуда майором ушёл Росский к гвардейским гренадерам, она не забывается.
— На твою долю, Григорий Пантелеевич, тоже хватит.
Хватило…
